Сладкие объятия - Страница 43

Чувствуя себя как дома, она плюхнулась на его диван, задрав ноги на ручку, а ее курчавая голова устроилась на небесно-голубой подушке. Он неловко возился, наливая выпивку, уронил открывалку и рассыпал лед, а Фрэнсис сказала;

— Что за идиотскую мелодию ты насвистываешь. Ты ничего другого не знаешь?

— Я и эту-то не знаю.

— Ну, прекрати же.

У него гудела голова, всюду растекались лужи воды и тающего льда, а он не мог найти ничего, чем бы все это вытереть. Он взял выпивку и отнес ее туда, где лежала Фрэнсис, она взяла свой стакан, но все время не сводила с него глаз, а он сел на прикаминную полку спиной к незажженному камину, обхватив ладонями свой стакан.

Она спокойно произнесла:

— Знаешь, дорогой, ты ведь сердишься на меня.

— Сержусь?

— Конечно, сердишься.

— За что?

— За то, что я избавилась от твоей маленькой подружки. И за то, что в глубине души ты понимаешь, что должен был это сделать для себя. И сразу же.

— Я не мог купить билет без денег.

— Это, если ты позволишь мне так сказать, самая неубедительная отговорка из всех, которую любой мужчина нашел бы для себя.

Он посмотрел на свой стакан.

— Да, — наконец сказал он. — Может, и так.

Мелодия продолжала вертеться у него в голове.

Через некоторое время Фрэнсис сказала:

— Когда ты отправился разыскивать Пепе, а та малютка готовилась к отъезду, я немного покопалась у тебя в письменном столе. По-моему, ты не очень-то плодотворно работал.

— Не очень. Я не написал ни слова.

— Ты ответил дорогому мистеру Ратлэнду?

— Нет. Этого я тоже не сделал. Но, — добавил он с мстительной ноткой, — я проконсультировался у специалиста и услышал, что у меня период творческого застоя.

— Ну что ж, — произнесла Фрэнсис с некоторой долей удовлетворения, — по крайней мере, твоя вспыльчивая натура проявила себя. И раз уж ты снял свои белые перчатки, то и я могу это сделать. Видишь ли, дорогой, я думаю, что ты никогда не напишешь свою вторую книгу.

— Почему ты так уверена?

— Из-за тебя. Из-за того, какой ты есть. Сочинительство — это тяжкий труд, а ты — один из тех хрестоматийных, ни на что не годных англичан-эмигрантов, которые ничего не делают, просто у них это получается более изящно, чем у любой другой расы на земле. — Он воспринял эту сентенцию с внезапной вспышкой веселья, и Фрэнсис села прямо, поощряемая его реакцией, потому что не утратила своего таланта уметь смешить его. — Джордж, если ты не хочешь ехать в Малагар, если тебе не нравится коррида, тогда и я не хочу туда ехать. Но почему бы нам не уехать куда-нибудь вместе? Мы могли бы отправиться на «Эклипс» на Сардинию, или совершить сухопутное путешествие по Австралии, или… проехаться верхом на верблюде через пустыню Гоби…

— Сумки на переднем горбу.

— Ты опять все оборачиваешь в шутку. Я серьезно. Мы свободны, и у нас масса времени впереди. Зачем изматывать себя, корпя над машинкой? Осталось ли в мире хоть что-нибудь, о чем бы ты смог написать действительно прекрасно?

— Фрэнсис, я не знаю.

Она откинула голову на подушку, допила свой напиток и поставила пустой стакан на пол возле себя. Она лежала небрежно: соблазнительная, беспутная, пугающе знакомая.

— Я люблю тебя. Ты должен это знать, — прошептала Фрэнсис.

Казалось, не существовало причины, чтобы не заняться с ней любовью. Он поставил свой стакан и подсел к ней, обнял ее и поцеловал так, как будто хотел утопиться. Она издала негромкие довольные звуки и запустила пальцы в его волосы, и он оторвался от ее рта и потерся щекой о ее острый подбородок, чувствуя, как его щетина царапает ей кожу, и она уткнулась лицом в его плечо, а ее сильные руки тисками обхватили его шею.

Она спросила:

— Ты любишь меня? — но он не смог ответить, поэтому она спросила по-другому: — Я тебе нравлюсь? Ты хочешь меня?

Он убрал ее руки с шеи, высвободился и продолжал сидеть, держа ее за запястья, как будто они дрались.

Она начала смеяться. Ее жизнерадостность и чувство юмора — две черты ее характера, которые ему всегда в ней нравились. Она сказала:

— Слушай, по-моему, ты в стельку пьян.

Он поднялся и пошел за сигаретами, а за его спиной Фрэнсис спрыгнула с дивана и рукой поправила волосы.

— Я должна привести себя в порядок, прежде чем вернусь к Рудольфо. Ты знаешь, он старомоден во многих отношениях. Не против, если я воспользуюсь твоей ванной?

— Валяй, — сказал Джордж и включил ей свет наверху.

Фрэнсис взбежала по ступенькам, стуча каблуками босоножек по деревянным дощечкам. Она напевала ту песню, которая мучила его весь вечер, но слова все еще не вспоминались, и вдруг, как будто кто-то выключил радио, мелодия прекратилась — Фрэнсис замолчала. Молчание подействовало на Джорджа так, как если бы она закричала. Он замер и навострил уши, как учуявший что-то пес.

Наконец Фрэнсис спустилась по лестнице, и на ее лице было выражение, которое он никак не мог понять. Он глупо спросил:

— Что там? Нет расчески?

— Не знаю, — сказала Фрэнсис. — Я не смотрела. Я дальше кровати ничего не видела…

— Кровати? — Он совершенно ничего не мог понять.

— Это ведь не могло быть шуткой? Еще одним примером бесподобного британского чувства юмора?

И тогда, к своему ужасу, он понял, что она и в самом деле разозлилась. За тем, как она тщательно сдерживала голос, угадывалась дрожь зарождающегося взрыва.

— Фрэнсис, я понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Девушка. Твоя дочь. Селина. Или как ты там ее называешь. Ты знаешь, где она? Не в Лондоне. Даже не в аэропорту Сан-Антонио. Она там, наверху… — Она указала дрожащим пальцем, и весь ее самоконтроль внезапно лопнул, как натянутая до предела резинка. — В твоей постели!